Марис Янсонс настаивает на том, что живет в Петербурге и только работает за границей. Домой приезжает совсем нередко. А вот с концертами в Большом зале выступает редко.

Один из этих редких концертов прошел нынешней весной. Марис Янсонс посвятил его столетию со дня рождения своего отца – Арвида Кришевича Янсонса, более тридцати лет отдавшего работе в Ленинградской филармонии. И наш разговор о профессии оказался полон воспоминаний.

На этот раз вы приехали в Петербург, чтобы сыграть концерт памяти Арвида Янсонса. Насколько отец повлиял на выбор вами профессии и на ваше профессиональное становление?

Конечно, отец влиял, хотя я никогда не слышал от него, что мне необходимо стать дирижером. Жить в семье дирижера, когда все разговоры о спектаклях или концертах, и не ощутить на себе этого влияния – невозможно. С трех лет родители брали меня в театр – в Рижскую оперу, где они оба работали. Тогда, может, я еще ничего не понимал, но в шесть понимал уже многое, знал немало музыки. После переезда в Ленинград, в школьные годы, стал посещать папины репетиции, концерты, мастер-классы. Так что я рано узнал, что это за профессия. И это не могло не оставить свой след. Но папа никогда напрямую не был моим учителем. Он мог что-то показать, но чтобы специально проходить партитуры или заниматься техникой – такого не было никогда.

Дирижированию я учился в консерватории, сначала на хоровом отделении, потом на симфоническом. А дальше – чем старше я становился, тем большей была связь с отцом: и творческая, и человеческая. В мои двадцать два – двадцать три года мы с ним были уже как коллеги. Он очень много рассказывал мне о старых дирижерах: об Эрихе Клайбере, Альберте Коутсе, Лео Блехе – он был главным дирижером в Риге, Германе Абендроте, Отто Клемперере. Кто их сегодня знает? Ну, может, Клемперера кто-то еще помнит, об остальных не знают ничего.

Потому что в консерватории не проходят историю дирижирования. И вообще история дирижерского искусства на научном уровне не изучена.

Это правда, книг о дирижировании не так уж много. Хотя у меня такое впечатление, что дирижерское мышление стало поворачиваться в сторону своих корней, обозначился интерес к культуре профессии. Но книги это одно – по книгам можно уяснить что-то, относящееся именно к культуре профессии, к ее принципам. А практика – это другое, научиться дирижированию по книгам нельзя. Было бы здорово иметь учебник, который тебе расскажет, как выйти к оркестру и что с ним делать. Но это совершенно невозможно. Мы называем свою профессию темной: в ней так много необъяснимого. Всего не расскажешь, надо учиться на практике – на собственной, но также и слушать репетиции других дирижеров. Мне посчастливилось наблюдать в филармонии репетиции Мравинского и других лучших дирижеров.

А что самое главное запомнилось вам из репетиций Мравинского, Рабиновича, Каряна?

Мравинский – это потрясающая концентрация на том, что важно в данный момент. Он всегда ставил очень конкретную задачу, чтобы музыкант понимал, для чего он повторяет конкретное место и что должен сделать. Не просто: «Мне нужно, чтобы было так-то и так-то», а указывал, каким образом можно получить нужный ему результат, как этого достичь. Поэтому он мог добиться всего, чего хотел – от группы, солиста или от всего оркестра. Потом, у него была потрясающая система репетиций. Не спонтанная игра – просто так играть и терять время. Нет, весь оркестр понимал, над чем он сейчас бьется. Над звуком работал очень много, над балансом.

Это касалось и произведений, игранных много раз?

Даже тысячу раз – все равно требования были огромными. Но Мравинский и к себе был очень критичен. Знал партитуру наизусть, много раз дирижировал ею, а все равно долго и серьезно готовился. И от этого каждый раз находил новые краски. Его очень уважали, но и побаивались. Сила в нем была невероятная. Я помню случай на Шестом (гостевом. – ред.) подъезде: Ойстрах, Ростропович и Рихтер стояли и чем-то разговаривали. Вдруг заходит Мравинский. И они, все трое – экстраординарные личности – остолбенели, вытянулись как солдаты. Он ничего не сказал, просто зашел. У него был необъяснимо сильный дух.

За Мравинским вы наблюдали, став стажером Ленинградской филармонии. А вашим непосредственным учителем был Рабинович?

С Рабиновичем мы, студенты, проводили почти целый день. Он руководил тогда созданным им оркестром Старинной и современной музыки, мы ходили на его репетиции. Он был не просто уникальным музыкантом с удивительными творческими идеями, он был энциклопедически образован. Его знание композиторских стилей – Моцарта, Брамса, Малера было таково, что все музыканты Советского Союза консультировались с ним, потом спрашивали друг друга: «Как считает Коля?» Как Коля считает, так и делали – он был непререкаемым авторитетом, на его знания можно было положиться, и они никогда не подводили.

Рабинович, Мравинский, стажировка у Караяна. Какое богатство имен в одной биографии!..

Караян – особое впечатление. Он очень много работал над звуком. Мог, чтобы фраза получилась, попросить первые скрипки играть одну – первую – ноту, и они тянули ее, тянули, пока он не добивался нужного звучания. И когда оно было найдено, оркестр сразу же начинал звучать иначе, и этот неповторимый звук сохранялся на все произведение. Караян был невероятно артистичен, но главное – энергия от него исходила такая, как от гипнотизера. Даже если он дирижировал с закрытыми глазами, оркестр прямо горел – на записях хорошо видно, с какой отдачей музицирует каждый музыкант. Караян был очень строг, но и уровень оркестра, хора, солистов, с которыми он работал, был высочайший. Не первый класс – высший. А поскольку он приглашал исключительно лучшие мировые силы, ему не приходилось много учить – только давать направление интерпретации.

А сейчас оркестранты готовятся к репетициям? Или все упростилось, музыканты спешат, зарабатывают везде, где можно, и времени у них нет?

Да, конечно готовятся. Вот я сейчас начал репетировать Рихарда Штрауса – они подготовленные. Нет, музыканты знают, что многое с кондачка не возьмешь. Не уверен, что к каждому концерту, но когда надо сыграть что-то, давно не звучавшее, или когда концерт особенно ответственный – обязательно готовятся и дома, и на групповых репетициях.

Нет у вас впечатления, что с дирижерской профессией что-то случилось, что-то в нашей жизни ей не соответствует?

Профессия сделалась популярной, а все, что популярно, становится поверхностным. Сейчас каждый второй хочет дирижировать, думает, взял палочку в руки и давай дирижировать. Нет. Нужен специальный талант, и его трудно уловить, потому что дирижер сам не играет ни на каком инструменте – стоит и машет. Но один стоит, машет, и оркестр у него заиграл. А другой делает то же самое и ничего не получается. Бывает, и музыкант хороший, а оркестр зажечь не может. Мне кажется, это связано с внутренней энергией человека. Из одного она исходит и может заставить людей объединиться в музыкальном процессе, отдать все самое лучшее. А из другого не исходит. Научить этому совершенно невозможно. Я сам преподавал: всему можно научить – технике дирижирования, интерпретационным принципам, методике работы с оркестром, а этому – нельзя.

Есть специфический метод работы Мариса Янсонса?

У каждого есть свой метод, но я так понимаю свою профессию: я должен точно знать, чего я хочу, и быть уверен, что это правильно. Ох, как это нелегко! Иногда на репетицию приходишь и не знаешь, как сделать. И заканчивается концерт, а ты не знаешь. И только, может быть, через год поймешь. Как-то года два назад Арнонкур – мы говорили с ним по телефону – сказал: «Я вот только сейчас понял, что такое финал Пятой симфонии Бетховена». Это Арнонкур, чье дирижирвание не нуждается в рекомендациях! А дочка Клемперера (она жила в Цюрихе, умерла уже, я с ней дружил) говорила, что папа всю жизнь мучился интерпретациями симфоний Бетховена.

Хотя прославился как раз своим исполнением бетховенских симфоний.

Именно. У меня есть мечта – может быть, идеалистическая. Она же –пожелание. Чтобы юное поколение – совсем юное: детские сады, школы – получило какое-то представление о ценности искусства и направление в сторону художественной культуры. Чтобы у него могла возникнуть мысль стать художником, актером, музыкантом. Сегодня это невозможно, речь все время идет только о бизнесе: деньги, деньги, деньги. И когда дети это постоянно слышат, они начинают верить в абсолютность денег. Это нравственный упадок. Нет больше мечты, лелеемой с детства – достичь высот не в деньгах, а в искусстве. Я не хочу показаться человеком, делящим мир на черное-белое и видящим одно лишь черное – есть много людей настоящей культуры, образованности и широких интересов, также и среди молодежи. Но, думаю, мы идем не тем путем. Мне все хочется воплотить одну идею, может быть, глупую – собрать побольше деятелей культуры и написать всем президентам, главам государств: так, как вы рассматриваете вопросы торговли, политики, финансов, соберитесь и подумайте, как поднять нравственный уровень планеты. Наш корабль, как Титаник, идет ко дну. Кроме материальной есть еще духовная сторона жизни, ее надо оздоровить, и это требует вашего безотлагательного вмешательства.

Беседовала Надежда Маркарян