Полчаса – это много или мало?

Для дневного субботнего спектакля, начатого с опозданием на тридцать минут, много. Подгоняя артистов, зал принимается аплодировать – но поначалу дружные хлопки вскоре сходят на нет: оркестровая яма пуста, начинать некому. А ведь у зрителя, которому обещана «продолжительность спектакля 1 час 10 минут», есть свои планы на вторую половину выходного дня.

«Сельская честь» Масканьи – партитура, написанная в стилистике натурализма итальянского образца. А где натурализм – там бытовая достоверность. Об этом знает режиссер спектакля Арно Бернар. Еще под звуки оркестрового вступления сцену пересекает повозка, запряженная – та-там! – парой настоящих лошадей. (В прошлом, ХХ-ом веке лошади выходили в обветшалых спектаклях Кировского театра «Псковитянка» и «Борис Годунов», вызывая шуточки по поводу сценического архаизма. Хотя царь Иван Грозный на коне – куда более объясним, чем просто так пересекающая сцену повозка.) Далее один за другим крутят педали велосипедисты, тоже шныряя из одной кулисы в другую.

Неправ был Чехов, когда говорил, что висящее на сцене ружье должно выстрелить. Может и не выстрелить, а висеть для красоты.

Что касается красоты. Графически вычерченные квадраты домов (согласно программке действие перенесено из итальянской деревни XIX века в Нью-Йорк начала ХХ-го, однако согласно спектаклю это не имеет никакого значения и в свою очередь остается чем-то вроде невыстрелившего ружья) придуманы художником Камиллой Дуга к спектаклю «Сицилийская вечерня». И рядом с ними – обозначенные световыми гирляндами пустые абрисы арок: обычно такие являются частью новогоднего убранства городских улиц. Но к новому году все это отношения не имеет – действие «Сельской чести» происходит на Пасху. Зато имеет отношение к вкусу постановщика. Вскоре эти светящиеся порталы оказываются церковными приделами – что, однако, не мешает велосипедистам въезжать туда на своих велосипедах.

В общем, все смешалось в доме Облонских.

Натурализм оперной партитуры, в общем-то – музыки, он какой? Вряд ли ведь антуражный. Веристская партитура (веризм и есть итальянский вариант натурализма) подразумевает достоверность прежде всего вокально-звуковую. Дыхания, интонаций – Шаляпин называл это тоном голоса, – приемов звукоизвлечения: придыханий, вздохов, выкриков. Словом, всего того, что идет от психофизиологии певца и становится эмоциями персонажа. Герои Масканьи, как и герои Пуччини или Леонкавалло, не просто поют – они плачут и смеются всем своим существом, на вершинной точке переживаний рождая вокальную фразу. Так что, имея хороших певцов, можно вообще не городить этот пестрый огород из лошадей, велосипедов, играющих в классики детей и рабочих, прилаживающих лестницу к одному из фасадов.

Хорошие певцы в тот день были – например, Татьяна Сержан-Сантуцца. Сержан выступает на лучших сценах мира, ее певческая культура – вне сомнений. Но в этот раз голос Татьяны Сержан звучал сужено – обычно тембристый, он не раскрывался во всем своем спектре. Было слишком много однообразного форте. Слышались покрикивающие ноты. Хотя образ – активно протестующей уязвленности – у нее получился. В отличие от Ахмеда Агади-Туридду, который сыграл лишь немотивированную агрессию.

Общая проблема всех солистов «Сельской чести» – пение законченными нотами, а не единой, непрерывно льющейся вокальной линией. А без этого итальянской оперы не бывает. Царапают слух и вокальные дефекты первых сопрано Мариинского хора – раньше этого не случалось.

Сущность разворачивающейся драмы у Масканьи и у артистов театра индифферентна к бытовистскому мельтешению, призванному визуально оживить спектакль. А театр ХХI века накопил достаточно средств, чтобы рассказать эту историю не как «кусок жизни», что провоцирует на иллюстративность, а как поведенческую модель. Тем более, что все равно «кусок жизни» (термин классика натурализма Эмиля Золя) и сама драма существуют здесь в отрыве друг от друга.

В отличие от певческих, симфонические эпизоды «Сельской чести» полны пантеизма, воздуха, поэзии, в них много тонких оркестровых красок – больше, чем представил оркестр, за пультом которого в тот субботний день стоял Валерий Гергиев.

Понятно, что в пандемию трудно всем – солистам, хору, оркестру, дирижеру, невидимым зрителю службам. Но сцена ведь так устроена – возвышаясь над зрителем, она несет свои послания независимо от обстоятельств.