Ольга и Леночка Гавриловы в судьбе Александра Глазунова

Пусть не подумает читатель, что мною движет желание добавить каплю негатива в биографию известной личности. Я просто представляю свидетельство очевидца тех событий, смысл которых нам до сих пор неясен. Мемуары Ольги Рафалович станут добавлением к рассказу, опубликованному в прошлом номере журнала[1].

Итак, другой взгляд на последние годы жизни Александра Константиновича Глазунова.

Небольшая книга воспоминаний Ольги Рафалович «Незабываемое» вышла в 2014 году[2]. Своего издания эти записки Ольги Владимировны Рафалович, законченные в 1950 году, когда ей было уже под семьдесят, ждали почти 70 лет. Разговоры о подлинности записок давно сняты с повестки дня: Ольга Владимировна, до конца дней преподававшая в Музыкальном училище им. Н.А. Римского-Корсакова в Ленинграде, была человеком в городе известным. Рукопись свою она давала читать друзьям и близким. После ее смерти дочь Ольги Владимировны, Вероника Павловна Гончарова – пианистка, музыковед, исследователь творчества Антона Рубинштейна, – много лет пыталась опубликовать записки мамы и, конечно, давала читать их немалому количеству людей: преподавателям консерватории, сотрудникам Филармонии, членам Союза композиторов. Никто не сомневался в подлинности записок, но опубликовать их не удавалось. Только недавно Вероника Павловна смогла издать их на собственные средства (всего несколько десятков экземпляров), и книга мгновенно разошлась по друзьям и знакомым.

Еще бы: Ольгу Рафалович, юную талантливую пианистку, в 1915 году переведенную из Московской консерватории в Петроградскую, Глазунов ценил настолько, что в тяжелые годы Гражданской войны поселил ее и ее педагога Веру Ивановну Скрябину (первую жену композитора) у себя в квартире. С 1919-го по 1922 год Ольга Рафалович прожила в семействе Глазуновых, постоянно общаясь с самим композитором, с его домочадцами и друзьями (среди них, кроме Веры Скрябиной, были Владимир Софроницкий, профессора Леонид Николаев и Екатерина Дауговет, актер Михаил Царев).

Доброта и благодушие Глазунова были известны всему Питеру, в том числе студентам консерватории, которым он одалживал по их просьбе деньги, а если не находилось просимой суммы, извинялся и обещал принести завтра. Этот факт подтверждают и другие мемуаристы, так что Ольга Рафалович нисколько не фантазировала (как и по поводу того, что Глазунов жутко обижался на критику его дирижирования, а на критику его как композитора – нет).

Глазунова любили все, кто его знал. Рафалович рассказывает о позднем письме к ней Глазунова, где он писал, что ему «“совестно показываться в консерватории, так как он ничем не помог в тяжелое время сотрудникам”. Он имел в виду тяжелое материальное положение их всех в 1919-21 годах».

Когда умерла любимая педагог Оли Рафалович, ее друг и кумир, – Вера Ивановна Скрябина, – потрясение Оли было так сильно, что она слегла в постель. И кто же сидел возле нее тогда? Глазунов.

Однако характер его был сложен и загадочен, и ярче всего эти свойства души Александра Константиновича проступали во взаимоотношениях с матерью и дочерью Гавриловыми, которых биографы Глазунова упоминают, но о которых мало что могут рассказать.

Кто такие были эти Гавриловы? Как появились в жизни Александра Константиновича? Одна из них, Ольга Гаврилова стала женой Глазунова и вошла в привычную биографию как некий ангел-хранитель и верный друг. Однако историю их взаимоотношений так никто толком и не описал. А знай мы ее – наверное, некоторые загадочные факты биографии Глазунова стали бы более понятны. Некоторый свет (а иногда и не некоторый) проливают на эти взаимоотношения воспоминания Ольги Рафалович.

Зима 1920–1921 года.

«Неожиданно в нашу дружную домашнюю среду, с ко​торой мы так сроднились, вторглись новые люди, которые своим навязчивым вмешательством изменили в будущем взаимоотношения у многих из нас.

Это были мать и дочь Гавриловы. Их желание при​близиться к Александру Константиновичу, отодвинув со своей дороги всех, включая и мать[Елену Павловну Глазунову. – Ю.К.], было для меня оче​видным. И как ни странно, их тайную цель “раскусила” только я, только мне был ясен их план.

Елена Павловна не понимала этой фальши и обвинила меня в несправедливости. Бедная Елена Павловна! Как легко было вас обмануть, играя на вашей любви к Александру Константиновичу, которого ”недооценивали другие”. Эти “ценители” создали вам ужасную старость и потерю обожаемого сына.

“Великая я грешница, – говорила Елена Павловна перед смертью. – Но такой собачьей старости и смерти я не пожелаю и врагу”».

Странные слова, но их объясняет дальнейший рассказ мемуаристки.

Насчет следующего повествования нужен некоторый комментарий. Леночке Гавриловой, недурно, очевидно, игравшей на фортепиано, Александр Константинович помог с принятием в консерваторию, и та пришла заботливого профессора поблагодарить.

«Появление Леночки Гавриловой, крупной полной, вполне сформировавшейся 16-летней сюсюкающей ба​рышни с декоративно разложенными в корзинке овощами, произвело на Елену Павловну необычайно сильное впе​чатление.

“Вот, Сашенька, есть люди, которые тебя ценят и любят!”

Посещение Леночкой Елены Павловны повторялось несколько раз все с той же корзинкой овощей, получаемых матерью за “рисование портретов”».

Еще один комментарий. Мать Леночки, Ольга Гаврилова, судя по контексту воспоминаний, была художницей и зарабатывала «рисованием портретов», за что плату получала «натурой», что было обычно в то голодное время, – то есть продуктами. Последними заказчиками Ольги Гавриловой, судя по всему, были не раз потом упоминаемые мемуаристкой некие «эстонцы».

«Все было как будто правдоподобно, – рассказывает Ольга Рафалович. – Правда, Александр Константинович долго ворчал, что никогда “не брал взяток”, и просил Елену Павловну прекратить эти “милости”.

Вскоре на сцене вместо дочери появилась мамаша, тонкая, стройная, 35-летняя дама, которая сюсюкала так же, как и дочь, изображая, по-видимому, наивную девочку. Она сообщила, что “Лениска так любит Александра Константиновича, что только о нем и говолит. Сама она плишла поблагодалить его и поплесить устлоить ее к плофессолу Николаеву”.

Александр Константинович терялся, когда на него нажимали, и потому обещал».

Тут хочется вспомнить упомянутую статью Э. Фатыховой в прошлом номере журнала[3] и о приводимом ею письме матери Глазуновак профессору Николаеву. О Гавриловых автор статьи пишет: «Известно, что в двад​цатые годы в семье Глазу​новых появились Ольга Николаевна Гаврилова и ее дочь Леночка. Ольга Николаевна помогала уже сильно постаревшей Еле​не Павловне Глазуновой по хозяйству, заботилась об Александре Константиновиче. А. К. Глазунов, не имевший детей, очень привязался к Леночке. Он занимался с ней музыкой и определил в консерваторию в класс своего друга Л. В. Николаева».

Записки Рафалович показывают ситуацию в несколько ином ключе – ведь Ольга Владимировна была не просто свидетелем происходящего в квартире Глазуновых, а жила там на правах чуть не члена семьи. И знала ситуацию изнутри. Вот хотя бы насчет того, что Глазунов по доброй воле и из желания помочь девушке устроил Леночку к Николаеву – тут первое расхождение с мемуаристкой Рафалович, которая утверждает, что на Глазунова «мягко» нажали. А вот из чего вытекает, что Глазунов привязался к Леночке, тоже неясно. Можно, конечно, опираться на некоторые факты (ходил с Леночкой в оперу, «объяснял ей музыку», занимался с ней дома; можно еще прибавить, что позже Леночка исполнила фортепианный концерт Глазунова, а сам он дирижировал), но говорят ли они о привязанности? Глазунову, не имевшему детей, было к кому привязаться кроме Леночки – к той же Оле Рафалович («Совушке», как он ее называл), возле которой, заболевшей, он сидел ночью. Но кто знает, может быть, и было так, как предполагает автор той статьи?..

И все же факты, описываемые в записках Рафалович, говорят о другом: Гавриловы методично и активно пытались завоевать расположение Глазуновых – и его, и Елены Павловны. И делали это, надо сказать, очень искусно.

Тогда Глазунов принял дары Гавриловых с неодобрением. Но Гавриловых это не смутило.

Александр Константинович «долго бормотал что-то и сердился. “Благодарная” мама опять посетила Елену Павловну и выразила сожаление в том, что ей, по-видимому “скуцно”. Она предложила Елене Павловне “плиходить лазвлекать ее поочеледно с Лениской”.

Елена Павловна совсем растаяла: “Душенька, мне, конечно, скучновато: Сашенька в консерватории, девочки тоже заняты. Бывает, что не с кем и слова сказать. Спасибо, душенька. Только вам-то что за веселье сидеть со мной, старухой?”

М-м Гаврилова заявила, что сочтет за честь ока​зать какую-нибудь услугу матери такого большого композитора.

“Спасибо, душенька, спасибо, – прослезилась Елена Павловна. – Вот все бы так ценили Сашеньку. А то ведь он скромный, никогда ничего не попросит и о себе не напомнит”.

Наконец “любезность” Гавриловых дошла до того, что они предложили кормить обедами Александра Констан​тиновича и Елену Павловну за очень низкую плату. Обе домработницы Глазуновых были обвинены в нерадении и расточительности. Елена Павловна, не выходившая из квартиры 10 лет, не знала ни цен, ни общего экономического положения страны. Ей было 78 лет.

“Для удобства и близости” Гавриловы перебрались в квартиру Софроницких, переехавших [к тому времени] в Лесной.

Началось ежедневное посещение Глазуновых Гавриловыми с судками, кастрюлями и т.д. В дальнейшем Га​врилову-старшую осенила блестящая мысль: зачем носить, когда Александр Константинович сам может зайти к ним прямо из консерватории. А Елену Павловну можно покор​мить раньше, а то ей, бедной, долго ждать.

Обеды были вкусные и дешевые. “Рисование портретов” оплачивалось “эстонцами” очень щедро, а главное – продуктами.

Александр Константинович чувствовал себя неудобно…

…Забегая вперед, скажу, что следующей ступенью приближения к Александру Константиновичу было поста​вленное [Гавриловыми] условие переехать [им] к нему в квартиру, в комнату с железной печкой. Все мы в разной мере тяготились присутствием Гавриловых».

Вот и проявились истинные намерения матери с дочкой. Но как становится ясно из дальнейшего рассказа, то была еще «программа-минимум».

«Гавриловы ведут себя как хозяйки, поль​зуясь мягкостью Александра Константиновича и странным непониманием этой авантюры Еленой Павловной. – пишет Ольга Рафалович. – Откройте глаза, Елена Павловна, пока не поздно! Где ваша зоркость, ум и наблюдательность?”

М-м Гаврилова была слишком хитра, чтоб не понять, что все в квартире, кроме Александра Констан​тиновича и Елены Павловны, не расположены к ним и, желая “задобрить” нас, предлагала всем свою негодную для нас по размеру обувь и кричащие платья.

“Я знаю, Оля, что вы меня не любите, но вы во мне ошибаетесь”, – сказала она мне.

“Да, не люблю, но и не ошибаюсь”».

Александр Константинович все более подпадал под влияние новых знакомых-благодетелей. Вскоре обнаружилась еще одна цель «маневров» Гавриловых.

«Зайдя как-то к Александру Константиновичу в ка​бинет в консерватории, – пишет Рафалович, – я застала его угрюмо сидевшим за письменным столом. Перед ним лежал развернутый лист бумаги, в руке он держал ручку, но не писал; он молчал и жевал неизменную сигару.

“Я вам помешала, Александр Константинович, из​вините”.

“Вот, Совушка, понимаешь, мне надо написать письмо, а я не могу и не хочу, и не знаю, что писать, а писать надо, потому что неудобно отказать, ведь она все-таки старается для нас с мамашей”.

“Про кого это вы, Александр Константинович?”

“Ну, конечно, про Ольгу Николаевну Гаврилову”.

“Какое же письмо?”

Александр Константинович совсем сконфузился и замялся. Он стал уверять меня, что не может мне солгать, т.к. у меня будто бы совесть чистая и т.д. Я попросила его объяснить все точнее и поняла, что О. Н. Гаврилова предложила ему написать письмо ее мужу, с которым она разошлась осенью (до знакомства с Алек​сандром Константиновичем!) и сообщить ему, что она никогда к нему, т.е. мужу, не вернется, т.к. любит другого.

“Ничего не понимаю, – недоумевала я. – При чем тут вы?”

Александр Константинович окончательно смешался.

“Boт она и говорит, что этот другой – я”.

Я расхохоталась.

Александр Константинович обиделся: “Вот вы все так. Бросили меня, сами отдали Гавриловым, а потом смеетесь, и посоветовать никто ничего не хочет”.

“Какой может быть совет? Мне бесконечно жаль и вас, и бедную Елену Павловну”.

Я поторопилась уйти. Александр Константинович вернул меня и просил вечером зайти за ним: “Обяза​тельно, Совушка. В 8 часов”.

Я зашла и застала в его кабинете обеих Гавриловых, которые наперебой лепетали, натягивая на Александра Константиновича пальто. Их детский лепет сме​шивался с воркотней Александра Константиновича.

“Мы его пловодим, Оля, не беспокойтесь, а то он есё упадет или споткнется”, – смеялись они.

Я остановилась в дверях и бросила взгляд на письменный стол. Конверт был надписан и, по-видимому, запечатан.

Я грустно взглянула на Александра Константиновича. Он опустил глаза. Я вышла молча.

Мы действительно стали отходить от него».

Появление Гавриловых чуть не создало трещину в отношениях между Олей, то есть Совушкой Александра Константиновича, – и им. Глазунов страдал от этого и пытался сопротивляться обстоятельствам.

«Иногда Александр Константинович заходил к нам по вечерам[4]. У меня так и срывался с губ вопрос – отпустили ли его к нам Гавриловы, но, помня наставление Веры Ивановны, я прикусывала себе язык.

Мы очень любили Александра Константиновича. Я звала его “дилехтуром”. Ему это очень нравилось, и он стал подписываться на фотокарточках, а позднее и в письмах, этим именем.

“Ди — лех — тур”, – напевала я.

Он был к нам все так же внимателен, и ему, по-ви​димому, было тяжело наше отчуждение.

В какой-то очень торжественный для него день (как будто бы в день открытия его бюста в фойе Малого зала консерватории) он, пообедав наскоро у Гавриловых, вернулся домой раньше обычного и сразу же прошел к нам.

“Где Маруся[5]? – спросил он. – Я хочу в этот день быть дома”.

Он долго сидел, дожидался Марусю и расспрашивал меня о нашей семье, о Вере Ивановне, и я поняла, что его больше тянет в нашу семью, центром которой является Вера Ивановна, чем к Гавриловым.

Этот вечер я потом часто вспоминала. Особенно запомнились мне его слова: “Зачем вы все от меня отошли и так легко уступили Гавриловым? Значит, я вам не нужен. А я еще считал, что у вас всех характеры “покладистые”, как говорит профессор Лешетицкая”.

“3ато мы не хитрим и никому гадостей не делаем… – не удержалась я, – как ваши Гавриловы” – добавила я про cебя и тут же прикусила язык.

“Это верно”, – согласился Александр Константинович с первой половиной фразы.

“Не ходите больше к Гавриловым, – хотелось мне сказать. – Они скверные люди!”

Но я предпочла молчать и ждать Марусю, которую Александр Константинович так и не дождался».

Случилось, Александр Константинович тяжело заболел. Он лежал с высокой температурой.

«“Причитания” Елены Павловны и напоминание о смерти отца отвлекли Александра Константиновича от преследующих его во время жара гримасничающих рож, но вызвали ясное представление фигуры отца, приказавшего ему будто бы не отлучаться из дома.

Суеверный ужас охватил Александра Константиновича. Со страхом ждал он наступления ночи. Температура не опускалась.

Мы трое [то есть Ольга, Маруся и Ляля. – Ю.К.] по очереди навещали его и еле дождались наступления следующего дня.

Во время моего дежурства Александр Константинович притянул меня за руку и с испугом произнес:

“Прошу вас всех, уберите от меня Гавриловых, не дают покоя, пристают”.

Был ли то бред или он говорил серьезно? Я сообщила о его желании всем, в том числе и Елене Павловне.

Результат получился обратный. M-м Гаврилова решила, что Александр Константинович бредит, а потому ему необходим постоянный дежурный, с “медицинскими знаниями”. Таковой и оказалась она сама. По-видимому “эстонцы” научили ее и этому искусству.

В тот же вечер она переселилась вместе с Леночкой на кушетку, в соседний с его спальней кабинет, чтобы слышать “даже дыхание больного”. Когда я утром зашла навестить Александра Константиновича, я встретила сопротивление Гавриловой. Я невежливо отстранила ее от двери и прошла. Он сердито отвернулся от меня к стене и пробурчал что-то. Я наклонилась ниже.

“Ведь просил как будто, почему не исполнили?”

Я поняла, что вопрос касался присутствия Гавриловых, которых Елена Павловна водворила к нему “на место жительства”, надеясь узнавать от них точные сведения о состоянии здоровья Александра Константиновича. Гавриловы же воспользовались слабостью Елены Павловны по-своему, завоевав себе новую позицию вблизи Александра Константиновича».

Завоевав эту позицию, Гавриловы поняли, что более не нуждаются в других обитателях дома, в частности, и в присутствии Елены Павловны.

«Гавриловы въехали в квартиру Глазуновых и постепенно умело вытеснили оттуда всех близких Александру Константиновичу людей.

Первой уехала я. Уехала и Маруся.

Елена Павловна наконец поняла цель Гавриловых и увидела их настоящее лицо. Но было уже поздно. Ее перестали кормить, запретили встречаться с Александром Константиновичем. Комнаты их не сообщались между coбой, так как Елену Павловну “перевели” в бывшую комнату Веры Ивановны.

Долго и горько плакала Елена Павловна и решила наконец продавать вещи, с которыми ей тяжело было расстаться.

Приглашенная компаньонка, воспользовавшись благоприятными условиями, расхищала имущество Глазуновых. Гавриловы тоже не дремали.

В помощи “эстонцев” они больше не нуждались.

Александр Константинович, человек со слабой волей, перестал бороться: не под силу была ему эта сеть окруживших его интриг.

Но несмотря на все козни и расставляемые ему сети, он не женился ни на одной из въехавших дам до отъезда за границу, куда уехал в командировку [в 1928-м]. Тяжелый на подъем, он никогда не решился бы предпринять это тяжелое путешествие, если б не желание Гавриловых посмотреть свет и показать себя близкими Глазунову людьми. В Петрограде он был окружен только узким кругом знакомых по выбору Гавриловых».

Тут в пору бы вспомнить письмо Елены Павловны к Леониду Владимировичу Николаеву от 1922 года, приводимое в статье Фатыховой, в котором Елена Павловна просит Николаева повлиять на Гавриловых и приостановить отъезд их вместе с ее сыном за границу. То есть отъезд, оказывается, планировался тогда, когда Гавриловы только «вживались» в семейство Глазуновых. Стоит теперь посмотреть на этот факт в свете того, что рассказывает Ольга Рафалович. Повлиял ли Николаев на ситуацию или отъезду сопротивлялся сам Глазунов, сейчас понять трудно, но отъезд состоялся только шесть лет спустя, когда случился формальный повод для этого – венский Шубертовский конкурс, главой жюри которого был выбран Глазунов.

Далее Рафалович говорит о годах перед его отъездом.

«В связи с осложнившейся от малярии болезнью, я выехала в Н.-Новгород. Приезжая потом в Ленинград, я смогла остановиться у них [у Глазуновых. – Ю.К.] только один раз. Елена Павловна перенесла операцию, но через год умерла в больнице от воспаления легких. Александра Константиновича ни разу к ней не пустили».

Вот и объяснение приводимым выше словам Елены Павловны, сказанным ею перед смертью: «такой собачьей старости и смерти я не пожелаю и врагу».

Заканчиваются записки Ольги Рафалович на драматической ноте:

«Однажды зашла я к Александру Константиновичу вместе с Лялей, но была встречена словами Леночки Гавриловой: “Так ляно (рано) ходить в гости нельзя”.

Было 2 часа дня.

Мы с Лялей переглянулись и ушли.

Александр Константинович, согласившись заранее быть нашим посаженным отцом на свадьбе [имеются в виду замужества Ольги и Ляли. – Ю.К.], не смог выполнить это обещание только в отношении меня.

Прислав свое письменное согласие, он позвонил мне по телефону и сообщил, что “в связи с тем, что я выхожу замуж за разведенного, он считает это грехом и благословить такой брак не может”.

Зная его отношение к обрядам и религии, я поняла, что это слова Гавриловых.

Всe жe мне удалось с ним увидеться до его отъезда. Не знаю, как пропустили меня к нему Гавриловы. Он очень мне обрадовался, caм очистил яйцо и заставил с собой “похристосываться” по случаю Пасхи. Я заметила, что он оглядывался и прислушивался к шороху за дверьми и со страхом понижал голос.

Бедный, милый Александр Константинович! Зачем вы допустили, чтоб вас так унизили!

Мой профессор Л. В. Николаев часто с ним переписывался. Через него Александр Константинович передавал мне привет.

Александр Константинович очень хотел вернуться в Ленинград, о чем писал в письмах. Его беспокоило только сообщение, что по Казанской улице ходит трамвай, и это лишит его тишины.

Но Гавриловы не торопились. Приехавшая с помощью эстонцев (действительно), Гаврилова-старшая уже незадолго до его смерти “женила” его на себе, заставив удочерить Леночку для получения авторских денег.

Сразу же после его смерти она потребовала продажи дачи Глазуновых в Озерках и пересылки ей денег в Париж.

Вполне понятно, что такую авантюристку не тянуло на Родину».

Более чем очевидной проступает здесь цель Гавриловых, вошедших некогда в семейство Глазуновых.

Возможно, что Гавриловы были немаловажным, а может, и главным тормозом в возвращении Глазунова на родину, а вовсе не досадный раскол с Асафьевым и Ламмом по поводу редакции «Бориса Годунова».

Я постарался не выносить пристрастных оценок, не высказывать своего мнения о публикуемых записках. Только текст и факты. Далее – суди каждый по-своему. Хочу лишь сказать, что книга Ольги Рафалович необычайно интересна. В ней много рассказано о жизни в России в 1920-е годы, о разных известных людях. Отрадно, что книга эта вошла, наконец, в наш культурный контекст.

Скрипичный ключ. 2018, № 01 (65)

[1] Эльвира Фатыхова. Александр Глазунов: отъезд из России // Скрипичный ключ. 2017, № 05 (64). С. 3-6.

[2] Рафалович Ольга. Незабываемое. Воспоминания музыканта / Публикация В. Гончаровой. Редактор Ю.

Кружнов. Консультант В. Рябчиков. СПб.: ООО «Сборка». 2014.

[3] См. сноску 1.

[4] Ольга Рафалович имеет в виду комнаты в квартире Глазуновых. Комнат было пятнадцать, но отапливались только три или четыре. В словах Рафалович горькая ирония по поводу ситуации – «у нас», «у них».

[5] Мария (Маруся, Матреша) и Людмила (Ляля), далее не раз упоминаемые – дочери Веры Ивановны

Скрябиной и подруги Ольги Рафалович. Часто бывали и иногда жили у Глазуновых.