Ольга Маркарян. Экскурсия в будущее: Америка глазами Чайковского

Петр Ильич Чайковский – человек девятнадцатого века. Чувствительность и слезливость; непременный дневник; свободный французский; медленная жизнь имений. Но все же не такое далекое расстояние – от нас в девятнадцатый век и от Чайковского в век двадцатый. Он умер в 1893-м. В тот год Эдиссон строил первый в мире кинопавильон.

За два года до смерти, в 1891-м, Чайковский побывал в Нью-Йорке. Численность населения на тот период – два с половиной миллиона. Уже тогда Нью-Йорк был больше Петербурга, правда, лишь в полтора раза, а не в четыре, как сегодня. Но наметившаяся разница симптоматична. Становилось ясно, что постоянно растущий, пополняющийся эмигрантами Нью-Йорк представляет собой модель нового мира и нового города.

Если откуда и можно было подглядеть – словно в окуляр недавно выдуманного кинетоскопа – в будущий век, так это, конечно, из Нью-Йорка. Чайковский отправился туда через пару месяцев после премьеры «Пиковой дамы» – оперы, в которой отсветы ХХ века совсем уже явны. Особенно для человека этого самого века: Асафьев вскоре после революции трактовал «Пиковую» в символистском ключе, прочерчивая связи «классического» Чайковского с рубежным искусством модерна. И путешествие Чайковского в Новый свет, одно из последних путешествий его жизни, – вполне можно считать экскурсией в будущее.

Конечно, до самого будущего было еще долго: братья Райт еще не подняли свой «Флаер», а уж от массовых трансатлантических перелетов Чайковского отделяли две мировые войны. Так что ему предстояло пересечь Атлантику не за десять часов, а за десять дней.

Российская империя тогда буквально жила в прошлом по отношению к Европе – по старому стилю, отставая на тринадцать суток. Отправляясь в путешествие, Петр Ильич писал в письмах и дневниках двойную дату. Итак, вечером 5/17 апреля 1891 года он прибыл в Гавр, один из крупнейших портовых городов Франции. Позднее, во время Второй мировой, порт привлек немцев, и Гавр был разрушен. Восстановлен уже по-современному: новый небоскребный собор построили с оглядкой на Нью-Йоркский Empire State Building, а архитектурное решение жилой застройки Гавра в «поэтике бетона» позже повлияло на архитекторов советских хрущевок. Но когда по Гавру, коротая время, «шлялся», по его собственному выражению, Чайковский, это был еще старый европейский городок – который не так давно нарисовал Моне на картине «Impression…» (давшей название всему импрессионизму).

Пароход отправлялся ночью. Петр Ильич «водворился в своей каюте»1 заранее, в десять часов вечера – пораженный увиденным. «Пароход удивительно роскошен, это настоящий плавающий дворец!»2 Дворец длинный и узкий: сто пятьдесят метров в длину и пятнадцать в – ширину. Лайнер «La Bretagne» был построен, наряду с тремя другими, по заказу французской Трансатлантической компании недавно, в 1885 году. Над интерьерами всей «линейки» работал популярный франко-американский дизайнер Жюль Аллард, который обставлял комнаты в традициях разных Людовиков. Луикаторзная позолота, капризное роккоко Луи XV-го, антик и пасторальность Луи XVI-го – все это плавало меж двумя континентами, изымая пассажиров первого класса из современности. Впрочем, в Европе вообще торжествовала эклектика, а уж Америке, не имеющей подлинных старых артефактов, сам Бог диктовал этот стиль. И Жюль Аллард, вовремя это осознав, сделал акцент на американский рынок. Не прогадал: чего стоил, вероятно, один заказ на обстановку зала в замке на Пятой Авеню, принадлежавшего Уильяму и Альве Вандербильд – родителям знаменитой «Вандербильдихи» (звали ее, кстати, Консуэлло).

Пассажиры парома делились на три класса: триста девяносто человек могло поместиться в первом, шестьдесят пять во втором и шестьсот – в третьем. Эти последние были эмигранты, в основном из Эльзаса, которые, к удивлению Чайковского, «вовсе не имели печального вида» и «как только погода хорошая, они устраивали бал»3.

Петр Ильич плыл первым классом, и больше всего ему хотелось спрятаться от «одноклассников». Правда, билеты были не раскуплены, и их оказалось «не особенно много… восемьдесят человек»4. «Это необыкновенно банальные американцы и американки, очень франтоватые, но ни мало не симпатичные»5. От них Чайковский сбегает во второй класс, где обзаводится друзьями-французами – в отличие от «первоклассников», «веселыми и бойкими»6. То они привели к себе из третьего класса эмигранта, «едущего в Америку с своей с ученой обезьяной»7. То отыскали «кокоток низшего сорта» – и «все поочередно пользуются ее прелестями»8. Все поочередно, за исключением одного, который «удачно ухаживает за пассажиркой второго класса… Когда они [вдвоем] удаляются в его каюту, приятели его берут на себя попечение о ее сынишке и нянчатся с ним».

Эти забавные наблюдения отвлекали Петра Ильича от тяжелых мыслей. 4 апреля в Париже перед отъездом в Гавр, взяв случайно газету «Новое время», Чайковский узнал о смерти сестры Саши (некрологи подавались в газеты за деньги, как рекламные объявления). Сестру он любил: почти ровесница, с ней рос, у нее гостил месяцами в имении под Киевом, обожал ее детей. Все же решил не «бросать Америку», «это бесполезно», – но страшно переживал, что так и не получил ответа на телеграмму к родным. Вступить на борт – значило оторваться от связи. Телеграфные устройства вот-вот станут повсеместны на кораблях, а пока «Бретань» возила с собой почтовых голубей и специального голубиного смотрителя. Разумеется, голуби работали только для служебной корреспонденции. Пассажиру узнать что-либо о родных можно было уже только по прибытии. «Ради бога, сейчас же подробности в Нью-Йорк!»9 – писал Чайковский брату Модесту, отплывая.

Впрочем, нервный и подчас холодный характер Чайковского оберегал его от чрезмерных страданий. Затерянность в океане этому способствовала: невообразимое расстояние переплавлялось в удлиннение времени. «Я в себе не чувствую самого себя, а как бы кого-то другого, плывущего по океану и живущего интересами минуты. Смерть Саши и все, что сопряжено с мучительными помыслами о ней, является как бы воспоминаниями из очень отдаленного прошлого… того не я, который во мне едет в Америку»10.

Мучил Чайковского страх. Можно вообразить, насколько пугал его шторм, если он и на суше-то панически боялся грозы. «Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту – трушу и ужасаюсь»11. «Успокаивающим образом действует то, что почти все пассажиры уже много раз плавали и нисколько не боятся того, чего я боюсь, т.е. погибели»12. Эти прямолинейные слова заставляют отказаться от иронической улыбки, которую вызывают страхи Чайковского. Это острое ощущение близкой смерти – то самое, что нашло отражение в Шестой симфонии, последней его симфонии, эскизы к которой Чайковский начнет делать как раз в Атлантическом океане – на обратном пути в Европу.

А вместе с острым ощущением смерти – острое чувствование жизни, небывалая внимательность к миру, не замкнутому на человеке. «Интересуют меня очень три чайки больших размеров (кажется, это альбатросы), которые упорно следят за нами, и мне говорят, что они будут плыть с нами до Terre-Neuve. Но когда ж они отдыхают и как они проводят ночь?»13.

Пока «Бретань» плыла по апрельскому океану, в Нью-Йорке около Централ-Парка шли последние приготовления. Ведь Чайковский был приглашен на пятидневный фестиваль, посвященный открытию Карнеги-Холла. Сегодня звучит впечатляюще – а тогда миллионеру и меценату Эндрю Карнеги и его единомышленникам только предстояло сделать из новодельного зала одну из лучших площадок мира.

За четыре года до того, на похожем судне Эндрю Карнеги плыл в Европу со своей молодой женой Луизой – в свадебное путешествие. Ему было пятьдесят, ей тридцать. Он хотел показать ей Шотландию, где родился. На том же корабле плыл Вальтер Дамрош, в двадцать пять лет уже дирижер Метрополитан-опера. Дамрош ехал на занятия к Гансу фон Бюлову, известнейшему ученику Листа, знакомому Чайковского и первому исполнителю его Первого Фортепианного концерта (мировая премьера состоялась в 1875 году в Бостоне, так как москвичу Николаю Рубинштейну концерт не понравился). Дамрош, недовольный репертуарной политикой Метрополитен, сказал Карнеги: Нью-Йорку нужен новый концертный зал. Эту идею лелеял еще отец Дамроша, Леопольд. Карнеги воодушевился; пригласил Дамроша в гости в свой шотландский дом, а вернувшись после медового месяца, создал «The Music Hall Company of New York»14. Руководителем компании стал еще один бизнесмен, Моррис Рено, разбогатевший на фруктовых консервах. Они вместе с женой были большими любителями музыки и еще в 70-е годы вместе с отцом Дамроша создали Симфоническое общество Нью-Йорка.

За два года до открытия, в апреле 1889-го, была куплена земля. Молодой – едва за тридцать – архитектор Уильям Татхил нашелся среди «своих»: он был виолончелистом-любителем и участником музыкальных обществ. Его особенно интересовала акустика. Консультировал Татхила архитектурный тандем «Адлер и Салливан», прославившийся восстановлением Чикаго после Великого пожара 1871 года (описанного в романе Драйзера «Финансист»). Помощь оказывали видные специалисты по вентиляции, электрификации, противопожарной технике. Интерьерами занимались конкуренты Жюлля Алларда, братья Хертеры, выходцы из Германии и тоже специалисты по стилизованному убранству (Аллард и Хертеры встретились, работая над разными комнатами замка родителей Вандербильдихи). Контролировал проект еще один известный архитектор, Исаак Хоппер, спроектировавший отель «Нормандия», – именно там и поселится Чайковский, приехав в Нью-Йорк. Здание должно было следовать традициям итальянского ренессанса.

За год до открытия, 13 мая 1890 года, прошла церемония закладки первого камня. Организаторы и гости стояли прямо среди свай. Оркестр исполнил музыку из «Золота Рейна». Миссис Карнеги торжественно перемешала цементный раствор серебряным мастерком, специально заказанным у Тиффани. Под первый камень положили капсулу с информацией об учредителях, вырезками из газет и партитурой «Суламифи», кантаты Дамроша-отца.

Четыре дня спустя была другая церемония – свадьба Вальтера Дамроша и Маргарет Блейн, дочери действующего госсекретаря США (не удивительно, что на свадьбе присутствовал президент США Бенджамин Харрисон). Молодые Дамроши отправились в гавань и уплыли в свадебное путешествие в Германию. Так двумя медовыми месяцами и четырьмя годами обозначилось создание Карнеги-Холла15.

Зимой 1890-го Дамрош продирижировал американской премьерой Четвертой симфонии Чайковского, давно играемой в России. Осенью – отправил письмо его агенту Вольфу с приглашением Чайковскому выступить на открытии Карнеги-Холла. Чайковский долго сомневался. Он был обременен обещанием, данным дирекции императорских театров – закончить «Щелкунчик» и «Иоланту» в текущем сезоне. Еще 11 января 1891 он писал Модесту: «От Америки отказываюсь. Все это жертвы ради петербургского театра»16. Но 15 января он рассказывал Юргенсону, своему издателю: «Вольф прислал мне американское письмо того господина, который устроил мое приглашение»17. Письмо от Рено его окончательно соблазнило. 22 января он объяснял брату Анатолию: «В апреле же поеду в Америку. Я получил подробные сведения о том, как и что я там буду делать. Дела очень немного; плата хорошая, и упускать очень не хочется такой случай, который уж больше не подвернется, может быть»18.

Дальнейшая переписка с Рено свидетельствует, что Чайковский был хорошо известен в Америке. «Вам нет необходимости привозить с собой ноты: они у нас все есть как для Сюиты, так и для Концерта»19. Единственное, что Чайковскому пришлось оправить заранее – ноты хоров. «Душа моя! – просил он Юргенсона 17 января. – Пришли мне сейчас же… церковные вещи. Мне нужно выбрать вещи для американского Music-fest». (И вдогонку приписку, следующим письмом: «Кроме всего остального… пришли в субботу 3 фунта самого лучшего сливочного масла»20).

Чайковский выехал из Петербурга заранее, чтобы во Франции доделать пресловутые балет и оперу, но в торопях «не написал ни одной ноты»21. Промучившись с решением, Чайковский за три дня до парохода отправил директору императорских театров Всеволожскому огромное письмо, умоляя позволить, «ради Бога, вместо того фокуса, который я обещал сделать»22, отложить работу на следующий год. «Щелкунчик» и «Иоланта», прошедшие в один вечер 6 декабря 1892 года, стали предпоследней премьерой в жизни Чайковского.

26 апреля – по российскому счету 14-го, но перейдем на местное исчисление – Чайковского встречали на пристани целой компанией. Рено приехал с младшей из трех дочерей, двадцатилетней Алисой. Был и еще один финансист-музыколюб Фрэнсис Гайд – президент Нью-Йоркского филармонического общества, – а также Фердинанд Майер, представитель фирмы роялей «Кнабе». Встречу подловили несколько журналистов, и вскоре пошел слух, что Чайковский приехал с молоденькой женой. За жену приняли Алису – после чего супруга Рено, Мари, стала шутливо называть Чайковского зятем. Как ни странно, эта ошибка не вызвала у Чайковского раздражения (ему свойственного). Видимо потому, что «миленькая Мисс Алис»23 ему понравилась. Несмотря на холодность и диковатость, а также отсутствие мужского интереса к женщинам, Чайковский нередко проникался к кому-нибудь не по-чайковски радостной и спокойной симпатией. Так и сложилась дружба с «милой Алисой» (иначе он ее не называл), с которой они играли в четыре руки, когда Чайковский захаживал в гости к Рено.

«Дорогой я вел невероятно любезный и невероятно оживленный (как будто я радовался всем происходящему) разговор с моими спутниками, – записал Чайковский в дневнике. – В душе же было отчаянье и желанье удрать от них за тридевять земель»24. Спутники, однако, оказались достаточно тактичными и сами оставили Петра Ильича в покое. «По уходе встречавших… прежде всего я долго плакал». Потом гулял, а «воротившись домой опять несколько раз принимался нюнить. Спал отлично»25. Такая чувствительность, то ли болевая, то ли сентиментальная, в соседстве с самоиронией и отличным сном – вот характер Чайковского.

Чайковский приехал в Нью-Йорк заранее. Концертная декада открывалась 5 мая, потому первые дни он мог всецело посвятить американским впечатлениям. В этом ему то ли помогал – проводя различные экскурсии – то ли мешал Майер, «добрейший немец», который «никак не может понять… что за удовольствие было бы одному пройтись!»26. Чайковский все пытался разгадать, что у того за корысть? «Разгадка ухаживаний Майера!!!»27 – записал Чайковский в конце поездки, будто радуясь, что радушие было не без задней мысли (так ли уж это перечеркивает радушие?). Майер хотел, чтобы Чайковский написал хвалебный отзыв на рояли Кнабе. Предоставив текст самому Майеру, Чайковский все же не согласился с возникшим там словом «лучшие» – из американских роялей. Уже тогда он придерживался мнения, актуального до сих пор: «Я… признаю Штейнве (несмотря на сравнительную относительно меня нелюбезность его представителя Третбара) несомненно выше»28. Тем не менее, и кнабевская реклама (подписанная с вычеркиванием «лучших») тоже актуальна до сих пор. И если на официальном сайте Кнабе честно хвастаются лишь тем, что спонсировали приезд Чайковского, то на сайтах перепродавцов можно дочитаться до того, что Чайковский аж «выбрал Кнабе для дебюта в Карнеги-Холле». Вероятно, фортепианного дебюта?!

Нью-Йорк глазами Петра Ильича – нечто удивительное. Чайковский застал младенчество сегодняшнего Нью-Йорка. Да, это был уже современный Нью-Йорк, хотя еще в самом начале. Все, сегодня устоявшееся, при Чайковском было «только-только».

«Это громадный город, скорее странный и оригинальный, чем красивый. Есть длинные дома в один этаж, и есть дома в одиннадцать этажей, а один дом (новая, только что построенная гостиница) в семнадцать этажей. Но в Чикаго пошли далее. Там есть дом в двадцать один этаж!!!!»29 (Чайковский любил восклицательные знаки). Действительно, Петр Ильич застал самую зарю многоэтажек. Первым «официальным» мировым небоскребом считается построенный только «недавно», в 1885-м, Home Insurance Building в том же Чикаго. В нем было десять этажей, сорок два метра. Симптоматично, что за шесть лет представления о высоте сами выросли. Возможность возводить ввысь дал изобретенный для Insurance Building металлокаракас. Через десять лет после смерти Чайковского в его родном Петербурге будут впервые работать по этой технологии – над зданием «Зингер», которое замышлялось как небоскреб (от этой мечты и осталась башня) и строилось в параллель с Нью-Йоркскми Singer Building, одним из самых высоких для своего времени. Но человеку из старой Москвы было сложновато принять новые масштабы. «Дома в Down Town колоссальны до бессмыслицы; по крайней мере я отказываюсь понять как можно жить в 13-м этаже»30. Вероятно, у Чайковского и у сегодняшнего человека очень похожие ощущения от Нью-Йорка: тринадцатиэтажка в его глазах и Empire State Building в наших – примерно одинаковой огромности.

Еще одно грандиозное сооружение, – по которому Чайковский прогулялся, – за восемь лет до того открытый Бруклинский мост, тогда – самый большой подвесной мост в мире. Его строили тринадцать лет и впервые использовали не чугун, а сталь – сталь, вошедшую в широкое употребление благодаря сталелитейному бизнесу Эндрю Карнеги. По легенде, чтобы убедить горожан в прочности конструкции, пришлось провести по мосту слонов из знаменитого цирка Финеаса Барнума, главного циркового магната тогдашней Америки.

Еще одно новшество, которое застал Чайковский в Нью-Йорке – Централ-Парк, спроектированный в 60-е – 70-е годы. Гигантские сегодня деревья тогда были маленькими. «Еще не старый Майэр помнит как паслись коровы»31 на том месте, где теперь «масса изящных экипажей и дам»32.

Еще одно впечатление будущего Чайковский получил от осмотра подвалов казначейства, который «выхлопотал» ему Майер. «Водили нас по этим подвалам, отворяя монументальные двери… таинственным верчением каких-то металлических шишечек. Мешки золота, похожие на мешки с мукой в амбарах… Мне дали подержать пачку новых билетов ценностью в 10.000.000 долларов. Наконец я понял, почему золота и серебра нет в обращении: мне только тут объяснили эту странность. Оказывается, американец предпочитает грязные, отвратительные бумажонки металлу, находя их удобнее и практичнее. Зато бумажки эти, не так как у нас, благодаря огромному количеству хранимого в казначействе металла, ценятся больше золота и серебра»33. В Российской Империи золотые имели параллельное хождение наравне с купюрами вплоть до Первой мировой войны.

Еще одним штрихом к экономико-политическому будущему был «митинг социалистов в красных шапках», на который наткнулся Чайковский в тот же день, «прогуливаясь по дальнему Broadway»34. Люди «со знаменами, громадными фонарями», на знаменах надписи: «“Братья! Мы рабы в свободной Америке! Не хотим работать больше 8 часов!” Однако вся эта демонстрация показалась мне каким-то шутовством, да кажется так и смотрят на нее туземцы, судя потому, что… публика циркулировала совершенно по-будничному»35. Нужно отметить, что в будущем 1892 году на заводе Карнеги, когда он в очередной раз уезжал в Шотландию, вспыхнула стачка, обернувшаяся вовсе не шутовством. Тринадцать человек погибли, стачка была подавлена лишь при помощи властей. При их же помощи бастующие не добились ничего.

Некоторые другие «профсоюзные» сложности и сегодня вызывают улыбку: «Остатки английского пуританизма, проявляющегося в таких вздорных мелочах, как напр. в том, что иначе как обманом, нельзя достать рюмку виски или стакан пива по Воскресеньям, очень возмущают меня».

Ну и еще: на одной из встреч с Майером и с самим Кнабе Чайковский «благодарил их обоих за превосходный подарок, сделанный вчера (статую свободы). Как-то только пропустят в России эту штуку?»36.

Особенно активной была в Нью-Йорке приемно-ресторанная жизнь Чайковского. Как пишут историки Карнеги-Холла, «he was wined and dined everywhere he went»37. Чайковский как в воду глядел, когда писал Всеволожскому о невозможности быстро дописать «Иоланту»: «В Америке… начнутся… банкеты, вечера, приемы, словом, всяческое препровождение времени, несовместимое с сочинительством»38. Чайковский облюбовал один из ресторанов – «весьма интересный Бар Гофмана, украшенный превосходными картинами, статуями и гобеленами»39. В редких случаях долгожданного одиночества Петр Ильич ходил туда обедать. «Hoffman House» – знаменитый отель с джентльменским клубом. Женщин туда пускали только раз в неделю, в Ladie’s day, как в музей. Действительно, ресторан был роскошно убран и увешан картинами. Картины эти, дорогие, но не самого высокого вкуса, предприимчивые хозяева выбирали за слащавую манерность академизма и, главное, наличие обнаженной натуры. Самая знаменитая из них – «Нимфы и сатир» академиста Уильяма Бугро – казалась настолько вызывающей, что вскоре после отъезда Чайковского она была приобретена неким покупателем только для того, чтобы ее спрятать от всех. Картину обнаружили только в 1942 году40. Безусловно обладавший исключительным вкусом в искусстве, Петр Ильич тем не менее полюбил Гофманский ресторан.

Но чаще, чем в рестораны, Чайковский ходил на приемы. Первый из них устроила семья Рено. «Дамы были разряжены в бальные платья. Стол был весь уложен цветами. Около прибора каждой дамы лежал букет, а для мужчин были приготовлены букетики из ландышей, которые, когда мы сели, каждый вздел в бутоньерку фрака. Около каждого дамского прибора стоял мой портретик в изящной рамке. Обед начался в 7 1/2 часов и кончился ровно в 11. Я пишу это без малейшего преувеличения; таков здешний обычай. Перечислить все кушанья невозможно. В середине обеда было подано в каких-то коробочках мороженое, а при них аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно написаны грифелем отрывки из моих сочинений. Тут же я должен был на этих дощечках написать свой автограф»41. Эту десертную роскошь превзошел разве что Фрэнсис Гайд, у которого «мороженое подавалось каждому в виде живой, настоящей огромной розы, из серединыкоторой вываливалось мороженое»42.

Могло бы создаться впечатление, что Петр Ильич вкусно проводил время, но уже в описании приема у Дамроша читаем: «Ужин был обильный, но кухня американская, т.е. необыкновенно противная»43. Прием этот был очень оригинальный: «Мужчины пошли к столу одни, а бедные дамы остались невдалеке»44. Но там Чайковский был уязвлен: все гости удивились, узнав, что ему пятьдесят один год. «Им всем казалось, что мне гораздо больше»45. Такое огорчение, конечно, закономерно, вот только как Чайковский описывает Карнеги: «Похожий на Островского старичок»46. Действительно, похож! (Чайковский знал Островского лично). Вот только «старичок» этот на пять лет старше Чайковского. Так что стоит ли обижаться…

Сам Карнеги, конечно, тоже принимал Петра Ильича. «Архи-богач этот живет, в сущности, нисколько не роскошнее чем другие,»47 – удивлялся Чайковский. И честно признавался себе: Карнеги «внушает мне необыкновенную симпатию может быть оттого, что и он преисполнен ко мне сочувствия. В течение всего вечера он необыкновенно своеобразно проявлял свою любовь ко мне. Хватал меня за руки… выражая мое величие, поднимался на цыпочки… и, наконец, привел все общество в восторг, представив, как я дирижирую. Он сделал это так серьезно, так хорошо, так похоже, – что я сам был восхищен»48. По иронии, Карнеги построил свой капитал на железных дорогах. Так же как Карл фон Мекк, оставивший свое состояние жене, Надежде Филаретовне.

Чайковский – любитель имений – побывал даже на подньюйоркской даче. На «громадном пароме-пароходе, перевозящем экипажи с лошадьми и людей» и дальше по железной дороге Петр Ильич приехал на дачу Майера. Она, как «и окрестные дачи, очень напоминают по стилю подмосковные… Разница только в том, что под Москвой есть рощи, трава, цветы; здесь ничего кроме песку. Ничего безотраднее этих дач и представить себе было бы нельзя, если бы не океан»49.

Но, конечно, главными в поездке были концерты. Открытие Карнеги-холла ожидалось 5 мая. Вторая репетиция проходила «при шуме рабочих, стуке молотка, суете распорядителей»50. Чайковскому же и без того хватало нервов. Он страшно боялся дирижировать, и хотя в последние годы в связи с зарубежными гастролями приучал себя к публичным выступлениям, все же с трудом справлялся с волнением. В дополнение к молотку у самого оркестра была «звучность скверная, не ровная. Эти причины скверно действовали на мои нервы и несколько раз я чувствовал приступы бешенства и желанье со скандалом бросить все и убежать»51. Что и сделал: «Вследствие беспорядка в нотах и усталости музыкантов, бросил в середине 1-ой части»52.

3 мая (по русскому календарю было 21 апреля, православная Пасха, «Депеша от Юргенсона: “Христос Воскресе”») все выправилось. «Music-Hall была сегодня впервые освещена и прибрана». «Мои хорики [на репетиции] прошли очень хорошо». 5-го Чайковский, волнуясь, хотел побыть наедине с собой, пошел гулять по Бродвею и «имел несчастье натолкнуться на капельмейстера Зейдля».

Концерт начинался в восемь часов вечера. Организаторы старались составить программу из приподнятых, торжественных – и коротких! – произведений. Получилось, что все они носили несколько ангажированный характер. Мероприятие было пафосное. С речью выступил Рено. Потом всем залом спели псалом «Old Hundred», чрезвычайно популярный в Америке. Дальше последовала скучная и длиннющая речь епископа Генри Поттера, «рассказывавшего историю музыки от Псалмов Давид до нынешних лет»53. И опять всем залом – гимн США. Потом Дамрош исполнил патетическую Бетховенскую увертюру к «Леоноре». В том же официозном духе, что и весь вечер, было сочинение Чайковского. Американская сторона сама его выбрала: «Мне кажется, что Ваш Торжественный марш отлично подошел бы для этого случая,»54 – писал Чайковскому Рено еще зимой. Этот марш Чайковский написал под заказ в 1883 году: «На меня низверглись два неожиданных труда, – жаловался он Фон Мекк. – Город Москва заказал мне торжественный марш для исполнения на празднике, который будет дан государю в Сокольниках, а коронационная комиссия прислала мне текст большой кантаты…». Тем не менее, появление Чайковского на сцене было само по себе главным событием дня, потому, вероятно, он мог дирижировать чем угодно. «Сошел вниз. Волнение. Моя очередь. Приняли очень шумно. Марш прошел прекрасно. Большой успех»55. Дамрош закончил вечер «Te deum’ом» Берлиоза – ораторией, идейно связанной с фигурой Наполеона и получившей в конце концов посвящение в честь супруга королевы Виктории. Чайковский, «отыгравший», мог послушать спокойно. Вероятно, он слышал эту музыку впервые. «“Te deum” Берлиоза скучноват; только в конце я испытал сильное удовольствие»56.

Следующий концерт был музыкантски гораздо серьезнее. Исполнялась Третья оркестровая сюита, наиболее симфоничная из его сюит. Она очень нравилась исполнителям: «По окончании сюиты музыканты кричали что-то в роде “hoch”»57. Тем не менее, Чайковский страшно волновался. «Я невыразимо страдаю! Страдания мои шли все на crescendo. Никогда я, кажется, так не боялся»274. А ведь эти страдания выпали как раз на день рождения Чайковского: 7 мая, точнее, 25 апреля по старому стилю. К счастью, концерт был дневной, и прострадать весь день рождения Чайковскому не пришлось. В концерте прозвучала также увертюра к «Свадьбе Фигаро» и несколько арий. «Но звездой вечера был, бесспорно, Чайковский, – писал корреспондент “Таймс”. – Сложнейшее скерцо было исполнено с изысканной хрупкостью и трепетным прикосновением, баланс голосов восхищал… Прекрасное пение деревянных духовых и целостную гладкость игры М-ра Данрейтера в скрипичных соло могла превзойти только небывалая эффектность напористого и ритмически точного полонеза. Чайковского вызывали несколько раз, с искренним восторгом; волнами накатывали аплодисменты»58.

Вечер дня рождения Чайковскому удалось провести по своему желанию. «Отказавшись от приглашений семейства Рено, я побежал домой… и, насколько могу, счастливый, отправился фланировать, обедать, заходить в кафе, словом предаваться наслаждению молчания и одиночества»59.

Последний концерт был 9 мая. Вопреки обыкновению, Чайковский был совершенно спокоен. «Как мало я волновался на сей раз. Почему? Решительно не знаю»60. Возможно, дело в том, что исполняла его концерт пианистка, которая была ему по душе. Адель аус дер Оэ, как и Ганс фон Бюлов, была ученицей Листа. Чайковского впечатляла не столько ее игра, сколько финансовая успешность. «Интересные подробности сообщил мне Рено… Она приехала сюда 4 г. тому назад без гроша денег… Игра ее понравилась… в течение 4 лет она слонялась из города в город по всей Америке и теперь у нее капитал в полмиллиона марок!!!!»61. Чайковский занимался с Аус дер Оэ у себя в номере. «Я указал ей разные нюансы, подробности и тонкости, в коих ее сильная, чистая и блестящая игра нуждалась, судя по вчерашнему, несколько топорному исполнению»62. Аус дер Оэ повсюду ходила с сестрой, которая порой надоедала Петру Ильичу. Несколько индивидуальных репетиций оказались достаточными: Чайковский, не делая дополнительных комплиментов, называет исполнение Аус дер Оэ на концерте отличным.

Каждое появление Чайковского зал встречал с восторгом. Те, кто не видел Чайковского – слышали о нем. Приходили «целые вороха писем со всех концов Америки с просьбой автографа, – на которые я очень добросовестно отвечаю»63.

До отъезда оставалось еще около двух недель. Это время Чайковский провел в путешествиях. Он съездил на Ниагарский водопад, где ему «пришлось решиться, дабы не мучиться мыслью, что струсил»64, на аттракцион, работающий и сейчас: спуск к подножью водопада, в так называемую «Пещеру ветров». «Очень безобразное переодевание, спуск по лифту под водопад, хождение по тоннелю и наконец стояние под самым водопадом, что очень интересно, но немного страшно»65. Особое впечатление произвел на Чайковского подвесной мост через Ниагару. Побывал Чайковский и в Вашингтоне, где смотрел обелиск Вашингтону («величайшее здание в мире после башни Ейфеля»66) и забирался на Капитолий. Также Чайковский дал два концерта вместе с Аус дер Оэ в Балтиморе и в Филадельфии.

20 мая вечером Чайковский в компании Рено и Майера, «распростившись с персоналом отеля»67, с которым очень подружился, отправился в гавань. На этот раз он ехал на немецком пароходе «Князь Бисмарк», следовавшем в Гамбург. Это было первое путешествие корабля: впервые он приплыл в Америку и теперь впервые возвращался домой. «На ходу он не так покоен, как Бретань», зато подвижнее: «Пароход летит с особенной быстротой». (Через тринадцать лет «Князь Бисмарк» будет куплен русским военным флотом и получит поочередно имена «Дон» и «Москва».) Третий класс пустовал – эмигранты остались в Америке. Там и гулял с удовольствием Чайковский, не боясь никого встретить. На «Князе Бисмарке» Чайковский принялся за эскизы к Шестой симфонии.

20-го же мая Петр Ильич был в Санкт-Петербурге. Разумеется, уже по русскому календарю. Несмотря на приглашения, в Америку он больше не поехал. Планы больших гастролей вместе с хором Софийского собора из Киева и его регентом Яковом Калишевским не состоялись. Чайковского не удовлетворил предложенный Рено гонорар. Однако американское путешествие имело отголоски в трагические дни октября 1893 года. 16 октября, в день последнего выступления Чайковского – премьеры Шестой симфонии, Адель аус дер Оэ, протежированная Чайковским, сыграла с ним свой Первый концерт, как в Америке.

Вальтер Дамрош вспоминал, что встретился с Чайковским в Кембридже в мае 1893-го. Чайковскому вручали степень почетного доктора Университета. Чайковский сказал Дамрошу, что написал новую симфонию, и пообещал: «Я пришлю вам партитуру и оркестровые голоса, как только они будут готовы у моего издателя Юргенсона… В октябре пришла телеграмма, известившая о его смерти от холеры. Но несколько дней спустя был получен пакет из Москвы, содержавший партитуру и голоса симфонии № 6 — «Патетической»! Это была словно весточка от покойного. Я немедленно стал репетировать это произведение и в следующее воскресенье впервые исполнил его в Америке»68.

Скрипичный ключ. 2016, № 02 (57)

____________

1 Чайковский П.И. Письма к близким / Ред. и комментарии В.А. Жданова. М.: Гос. муз. изд-во, 1955. С. 481.

2 Там же.

3 Чайковский П.И. Письма к близким / Ред. и комментарии В.А. Жданова. М.: Гос. муз. изд-во, 1955. С. 485.

4 Там же. С. 481-482.

5 Там же. С. 482.

6 Там же.

7 Там же. С. 484.

8 Там же. С. 485.

9 Там же. С. 481.

10 Там же. С. 484.

11 Чайковский П.И. Письма к близким / Ред. и комментарии В.А. Жданова. М.: Гос. муз. изд-во, 1955. С. 486.

12 Там же. С. 483.

13 Там же.

14 См.: URL: http://www.carnegiehall.org/History.

15 Об открытии Карнеги-холла см.: Carol J. Binkowsky. Opening Carnegie Hall: The Creation and First Performances of America’s Premier Concert Stage. Jefferson, North California: Mc Farlland&Company, 2016.

16 Чайковский П.И. Письма к близким / Ред. и комментарии В.А. Жданова. М.: Гос. муз. изд-во, 1955. С. 474.

17 Чайковский П.И. Литературные произведения и переписка. М.: Музыка, 1978. Т. XVI-A. С. 33.

18 Чайковский П.И. Письма к близким / Ред. и комментарии В.А. Жданова. М.: Гос. муз. изд-во, 1955. С. 474.

19 Чайковский и зарубежные музыканты. Избранные письма иностранных корреспондентов / Сост. Алексеев А.Н. Л.: Музыка, 1970. С. 397.

20 Там же. С. 36-37.

21 Там же. С. 83.

22 Там же С. 85.

23 Чайковский П.И. Дневники / Репринтное воспроизведение. СПб: Эго, 1993. С. 263.

24 Там же.

25 Там же.

26 Там же. С. 271.

27 Там же. С. 283.

28 Там же. С. 284.

29 Чайковский П.И. Письма к близким. С. 489.

30 Чайковский П.И. Дневники. С. 268.

31 Там же. С. 270.

32 Там же. С. 264.

33 Там же. С. 268.

34 Чайковский П.И. Дневники. С. 269.

35 Там же.

36 Там же. С. 275.

37 Его поили и кормили везде, куда бы он ни шел.

38 Чайковский П.И. Литературные произведения и переписка. С. 84.

39 Чайковский П.И. Дневники. С. 264.

40 См.: Batterbarry M&A. In the Town in New York: The Landmark History of Eating, Drinking, and Entertament from the American Revolution to the Food Revolution. N.Y., London: Routlege, 1999.

41 Чайковский П.И. Дневники. С. 266-267.

42 Там же. С. 284.

43 Там же. С. 276.

44 Там же.

45 Там же.

46 Там же. С. 264.

47 Там же. С. 279.

48 Там же. С 280.

49 Там же. С. 283.

50 Там же. С. 269.

51 Чайковский П.И. Дневники. С. 269.

52 Там же.

53 См.: URL: http://www.carnegiehall.org/History .

54 Чайковский П.И. Письма к близким. С. 398.

55 Чайковский П.И. Дневники. С. 273.

56 Там же.

57 Там же. С. 274.

58 Amusements. The New York Times, May 8, 1891.

59 Чайковский П.И. Дневники. С. 275/

60 Там же. С. 277.

61 Там же. С. 272.

62 Там же.

63 Там же. С. 275.

64 Там же. С. 281.

65 Там же.

66 Там же. С. 288.

67 Там же. С. 290.

68 Дамрош У. Встречи с Чайковским в Америке и в Англии // Воспоминания о Чайковском. М.: Музгиз, 1962.